С чего начался ваш тюменский период? Как вы, москвич по происхождению, «якут» по роду работы, оказались в Сибири?

Первый раз я приехал в Тюмень в декабре 1982 года на заседание Госплана вместе с академиком А.А. Трофимуком. После Якутска с его 60-градусным морозом, здесь мне показалось очень тепло. В феврале 1984 меня назначили заместителем директора Института геологии и геофизики Сибирского отделения АН СССР по организации академической науки в Тюменской области и руководителем отделения инженерной геокриологии этого Института.

Меня тогда поразила не столько стремительность событий — только получил предложение, а через год уже получил должность. Просто провидение Божье. Дело в том, что на распределении после окончания Московского геологоразведочного института имени Серго Орджоникидзе в 1962 году мне предложили Тюмень. Но у меня на тот момент уже была семья — жена и маленький ребенок, заботы о котором в большей степени падали на тещу. Кроме того, жену несколько раньше уже распределили в Подмосковье. К тому же, стеной за меня встали преподаватели моей кафедры геофизики — мол, он нам очень нужен, оставьте его здесь. Все так сложилось одно к одному, что мы остались в Москве. И вот спустя годы Тюмень меня настигла и стала родной.

После работы на кафедре одного из лучших геологоразведочных вузов страны, занятий наукой, в Сибири все пошло принципиально иначе?

На меня сразу навалились проблемы, решения которых требовали ответственности. Да, в моей жизни была геофизическая группа, где я был и ученым, и руководителем, и бухгалтером, и носильщиком — всем, кем требовалось по ситуации на кафедре и в полевых условиях, но та первая руководящая должность была несопоставима с новой по своему масштабу.

Теперь я понимаю, что если бы сразу после студенческой скамьи уехал в Тюмень, неизвестно, что стало бы со мной как с ученым. Наука требует, прежде всего, общения. В Москве рядом со мной трудились крупные ученые, такие, например, как заведующий кафедрой Лев Моисеевич Альпин, автор учебника по теории поля, мой научный руководитель Юрий Владимирович Якубовский, мой будущий оппонент по докторской диссертации — Анатолий Георгиевич Тархов и другие — лучшие умы в геофизике тех лет.

Однако самое большое влияние на ваше становление, вероятно, оказал ваш отец, крупный ученый-мерзлотовед?

Своим кругом общения, как пример ученого-руководителя, разговорами дома. Когда я окончил институт, отец еще не был даже доктором наук. Самое большое влияние на меня, как личность, оказал Владимир Афанасьевич Обручев, создатель (вместе с Вернадским) Института мерзлотоведения АН СССР, автор увлекательнейших книг, среди которых прекрасные научно-фантастические романы «Земля Санникова», «Плутония». Именно его книги разбудили мое воображение, и заразили жаждой поиска, без чего, собственно, не может состояться ученый. В свое время Обручев благословил моего отца на написание кандидатской диссертации, одобрил создание в 1956 году в Якутске на базе мерзлотной станции (где, помимо столицы, прошли мое детство и юность) Северо-Восточного отделения Института мерзлотоведения. После того, как Хрущев легким росчерком пера закрыл Институт мерзлотоведения в Москве — решив, что пусть мерзлотоведы работают по месту прописки самой мерзлоты, якутское отделение стало единственным академическим институтом, занимающимся этой проблематикой.

Что для вас интереснее — академическая наука или ее прикладная компонента?

Знаете, я так создан, что мне интересно и то, и другое.

Меня окрыляет и дает силы мое первое открытие — способа разделения полей электрохимических от индукционных. Несколько лет аспирантуры я спокойно использовал привычные методы интерпретации данных на постоянном токе. До тех пор, пока не понял, что все это — неверно! И вся моя диссертация никуда не годится. С тем я и пришел к своему заведующему кафедрой буквально накануне предзащиты. Получил по шапке и уехал на дачу страдать. И думать. За два месяца я не только нашел верное решение и сделал правильные выводы, а полностью переписал диссертацию и в начале осени успел защититься.

Вскоре после этого уехал по договору в Якутск. Мне не давала покоя идея сделать все замеры и расчеты уже не на талых породах, а на мерзлоте. Ведь какая странность, приборы вдруг начинают вести себя «неправильно». Заменяю приборы, перемещаюсь в другое место, возвращаюсь — снова зашкаливает. Значит, что-то с полями. Таким образом, в 1969 году на мёрзлых породах посчастливилось открыть принципиально новое явление отрицательной вызванной поляризации.

Эти исследования легли в основу одной главы докторской диссертации, которую я нахально представил в 36 лет не благодаря поддержке маститых коллег, а, скорее, вопреки. На предзащите мои прогнозы электрохимической активности пород вблизи экватора называли полной галиматьей и даже требовали выкинуть эти данные из диссертации. К счастью, вмешался профессор Каменецкий, который несколько лет работал в Индии — мои данные объяснили ему те непонятные явления, которые они наблюдали в ходе исследований. Примечательно, что наши ученые в Индии не раз меняли приборы стоимостью в десятки тысяч долларов из-за того, что не могли найти объяснений их «неправильному» поведению. И вот теперь все встало на свои места.

Вы могли бы всю жизнь спокойно и с удовольствием заниматься наукой в Москве. Но вы постоянно куда-то срывались — то на вторую свою родину — в Якутск, то в Алжир…

Больше того, после защиты кандидатской ректор сообщил мне, что я в резерве для работы зарубежом. Освободили от работы и послали меня на 10 месяцев в институт имени Мориса Тореза на курсы французского языка с тем, чтобы потом я несколько лет преподавал в странах Африки. Язык выучил, но вместо запланированных пяти лет контракта, пробыл в Алжире только два года. Понял, что тупею и мне надо срочно возвращаться. К тому времени я уже перешел в РАН, работал в Якутске.

Якутск был для меня не только местом, где прошла большая часть моего детства и юности, где в 12 лет я начал водить машину, помогать в слесарной мастерской и стажироваться у местного столяра-краснодеревщика, а в 13 лет у меня уже было свое ружье и мотоцикл и почти полная самостоятельность. Якутск стал для меня местом и другой силы — именно там я начал трудовую деятельность (в 16 лет) сначала разнорабочим в Вилюйской экспедиции, в 18 лет уже был механизатором на целине в Казахстане и только с 4-го курса — наукой. Кстати, вопреки расхожему мнению, я не шел проторенными отцом тропами по той простой причине, что он был гидрогеологом, а меня увлекала геофизика.

Не жаль было сменить такую разную, но увлекательную жизнь на непонятную Тюмень?

Да уж. Характер работы сменился полностью. Надо было собрать коллектив — поштучно! — и уже вместе заниматься наукой. Здесь, в Тюмени, пришлось знакомиться с местным партийным руководством, войти в совершенно новый для меня круг общения.

Какое впечатление это на вас произвело?

Тяжелое. Жесткая дисциплина, железная вертикаль власти, руководство подчиненными по принципу «сказано — делай!» — вот что я наблюдал. К счастью, у меня было свое руководство в Москве и Новосибирске, но на территории мне нужна была помощь. Это значит, что следовало учиться дипломатии, что удавалось, скажу честно, в каких-то пределах.

Поражало то, что удавалось делать Первому секретарю Обкома партии Геннадию Богомякову со своей командой. В 1985 году вышел Указ о развитии Тюменской области. В нем был пункт о создании в Тюмени Института проблем освоения Севера. Несколько раз московские чиновники убирали из бумаг пункт о создании института, а Обком упорно его восстанавливал. И вот осталось получить последнюю подпись — президента Академии наук СССР Александрова.

Я лечу в Москву и быстро передаю бумаги через помощницу Анатолию Петровичу, сказав, что мне очень срочно нужна виза. Помощница моментально выносит мои бумаги назад, я радостно хватаю их и… вижу убийственную подпись — «Считаю нецелесообразным. Сибирь будем осваивать экспедиционным путем». Я чуть не упал! Каким экспедиционным путем?! Понятно, что он, уже глубоко пожилой человек, не стал вникать, а только бегло глянул. Мы тут же перепечатываем все заново и второй раз он наложил уже положительную резолюцию, благодаря его помощнице Наталье Леонидовне.

Одна подпись могла повернуть колесо истории развития науки в Сибири совершенно в другую сторону.

Именно!

Что вы считаете главным достижением за 33 года?

То, что я собирал первый в Тюменской области академический институт, организованный правительственным решением, так, как это требуется сейчас — по мультидисциплинарному принципу. Набирал ученых разных направлений: гляцеологов, геокриологов, геологов, механиков, системщиков, физиков. Вместе мы понимали, что делаем. За пять лет коллектив вырос до 450 человек. Все это и стало краеугольным камнем развития академической науки в Тюменской области.

Но потом пришли трудные времена…

В 1992 году Академия наук начала рушиться. Финансирование было нестабильным, люди месяцами сидели без денег не только на исследования, но и на зарплату. Через несколько лет от нашего коллектива осталась только половина. Хочу заметить, что остались не какие-то бедолаги, кому убежать было некуда, а как раз те, для кого наука — жизнь. К счастью, еще до падения мы успели создать Институт криосферы Земли, Тюменский научный центр и Институт механики, который в дальнейшем перешел в Институт теплофизики.

Получается, что большой Институт проблем освоения Севера разделился на несколько более мелких, а сейчас вновь идет процесс укрупнения в Федеральный исследовательский центр.

Да, укрупняем, собираем. Но во что это выльется? Одно дело, когда ты занимаешься объектом (криосферой) с мультидисциплинарным подходом и совершенно иное, когда тебе предлагают в этот подход включить селекциею и ветеринарию. На мой взгляд, странно от научно-исследовательского института ветеринарной энтомологии и арахнологии требовать высокую публикационную активность, вместо результативной, экспериментальной деятельности, в чем они специалисты и эксперты. И не просто странно, но и вредно для отрасли.

Вы будете участвовать в работе ФИЦа?

Главная моя задача на сегодня — укрепить позиции новой парадигмы: если раньше курс был на покорение мерзлоты, то теперь мы изучаем «криогенные ресурсы». Холод — богатство, которым нужно научиться пользоваться. Россия владеет основными запасами мерзлоты в мире и тысячами квадратных километров Арктических льдов. И это на фоне того, что на планете уже ощущается нехватка пресной воды. Кроме того, мы можем осваивать Арктику такими средствами, что свойства мерзлоты нам только помогут (но, конечно, это не снимает решения огромных экологических проблем. Этот регион, я убежден, должен всегда идти особой строкой, как одна из самых чувствительных сфер земного шара). Богатство — данное природой — надо беречь и умело использовать.

Мы до сих пор мало знаем о мерзлоте и других холодных объектах. Как атомщики в своих коллайдерах погружаются в микромиры, так и здесь надо углубляться в изучение свойств льда, воды, фазовых переходов. И мы откроем мир, полный чудес.

Это красивая фантазия?

Нет. Это прогноз, основанный на симбиозе науки и философии.